На вопрос по телефону об Игоре лишь плакала и стонала: «Ах, и не спрашивай… Пропал где-то… Бедный мальчик…» Был еще младший брат. Но у брата есть жена, дети и огромное желание жить богато.

– Где Игорь? – спрашиваю.

– Да мы как-то искали…

– В милицию ходил?

– Нет. Всё, знаешь, времени не хватает.

И вот – знакомый голос в телефонной трубке: «Я сегодня из рабства бежал. Год батрачил, без десяти дней – год. Всю ночь пешком шел по бурану, замерз, как собака. К тебе можно?»

Можно ли ко мне, если я сам живу на квартире? Вот уже полгода, как сдаю свою за невозможностью оплачивать услуги. Там теперь чужие люди, а я – с матерью, в ее однокомнатной, и просвета в моей жизни не видно.

– Я зайду?

– Нет, Игорь. Я сам в гостях, – и, словно оправдываясь, советую. – Иди домой, черт с ним, с отцом. Там мать – мать заступится.

– Никто уже не заступится. Мама скоро год как умерла, мне люди сказали. А с отцом… Ты сам знаешь, какие нынче родственники.

Знаю. По себе знаю.

А еще я знаю, что Игорь – человек другого общества и века: абсолютное дитя, страдающее наивностью, а непобедимая тяга верить всем и каждому сочеталась с другой – пить с первым встречным. И мне иногда казалось, что вопрос жизни и смерти для Игоря предрешен в ближайшем будущем. Во все времена такие люди не отличались долгожительством, а уж в наше-то! «Хорошие люди Богу нужны», – говорят о таких верующие. Неверующие – проще: «Мухи не обидит». И, правда, не обижал: ни человека, ни мухи, ни жены. Помню, как гнала она Игоря по улице, лупила кривой, тяжелой палкой по спине и приговаривала: «Нажрался, скотина! Ну, счас придем домой, я тебе устро-о-ою!Умоешься, гад!». «Людочка, Людочка, люди ведь смотрят. Придем домой – там и бей». Игорь в ту пору пил нечасто. Это уж потом, как похоронили трехлетнего Сережку, пил почти каждый день; и можно было видеть, как он вел вечерами домой пьяную женщину и также монотонно бубнил: «Людочка, Людочка, люди ведь смотрят». «Ну и хрен с ними!» – выкрикивала Людочка и вдруг срывалась на плач: «Сереженька, Сереженька, сыно-о-о-ок! Сы-ы-но-о-че-е-к! Игорь, возьми пузырь самогонки. А? Ну, не будь скотиной. А?» Игорь не хотел быть скотиной в глазах любимой женщины.

– Ты чего ее не пошлешь куда-нибудь?

– Кто знает? Люблю, наверно.

– Да за что? Люби себя – пропадешь ведь.

– Она тем более пропадет, если брошу. Раньше надо было, а теперь, после Сережки, не могу. Понимаешь, прихожу домой с работы, а она – пьяная. Спрашиваю, на что пила? Молчит. Открываю холодильник – мяса нету. Неделю мимо охраны вырезку в трусах проносил, а она пропила. Хотел отметелить, но чувствую – рука не поднимется. А она, хоть и пьяная, но тоже, видно, что-то чувствует. Сидит смеется. Давай, выпьем, что ли.

– Наливай. И все-таки ты – дурак.

– Хватит об этом.

После того, как Игорь пришел ко мне, оставив дома пьяную Людку и после нашего разговора, я только однажды еще раз пытался дать ему совет. Но советовать людям тонко всё чувствующим – дело неблагодарное, с человеком мыслящим – проще, тот подумает, подумает и, возможно, будет еще благодарен за полезное слово, но человек чувствующий, да еще влюбленный – глух к общему миру. А личный мир Игоря, ради которого он и жил теперь на свете, еще долго воровала мясо из холодильника и меняла на самогонку, а когда мужа выгнали с работы за воровство и пьянство, Людочка ушла к другому мужчине. И жизнь с собой унесла.

– Игорь, перестань пить. Найди женщину. С ними интересней, чем с водкой.

– Где ее взять-то?

– Вон сколько объявлений в газете.

– Какие это женщины? Там шалавы.

– Сам дай объявление.

– Пошли они все! Пойдем лучше на кладбище сходим.

И мы идем. По пути покупаем водки и начинаем предновогодний обход. Первая, самая крайняя, могилка Сережки. Пьем. Игорь вытирает слезы. Постояли. Помолчали. И – дальше, вокруг кладбища. Пройдем несколько метров по сугробам и - опять: наливаем, поминаем, выливаем стопку водки в изголовье. Здесь друг детства. Затем еще и еще, много. Мор девяностых. Так и доходим, двое тридцатипятилетних долгожителей, до последней могилы кладбищенского полукруга, последнего приюта моего старшего брата, теперь уже ровесника.

– С Новым годом, дорогие! Мы вас вспомним под бой часов, если проснемся, – бормочет Игорь по дороге домой.

Больше мы с ним не виделись. Знаю только, что отец вскоре выгнал его из дома, и Игорь всю весну, лето и осень жил в бане, которая стоит на отцовском подворье. Днем батрачил: то уголь кому-нибудь перетаскает в сарай, то дров наколет, то огород вскопает. Мало ли можно найти работы за бутылку самогона, пачку сигарет и кусок хлеба? А вечером пил с кем-нибудь и по темноте, через забор пробирался в баню. Он иногда звонил мне, если случалось работать там, где есть доступ к телефону. А потом и звонить перестал.

– И вот, через год с лишним: «Привет. Это я, Игорь. Я сегодня из рабства бежал».

Чем я мог помочь этому вневременному и несчастному человеку, который как усвоил в детстве, что «Человек человеку друг, товарищ и…», так и остался верен себе самому, точно так же, как был верен своей непутевой жене и погибшим друзьям? Пойдет немного времени, и вновь найдется какой-нибудь предприниматель, наобещает. И поедет мой   Игорь с ним в дальнее село вносить непосильный вклад в развитие капитализма в России.

А младший брат Игоря, шустрый мужичок нового времени, все-таки довершит начатое дело и уговорит отца; и подпишет отец дарственную, и окончится на этом его грешное существование, как того требуют законы новой жизни, которую каждый для себя выбирает сам.

Дмитрий Мазанов